Пиджак с чужого плеча

Григорий проснулся от холода и от вытья собаки. Лежал он, почему-то, в каких-то кустах. Была ночь, было холодно, и где-то совсем рядом выла собака. Скорее даже одна выла, а вторая подвывала. Григорий осторожно выглянул из-за кустов. Рядом была дорога, а совсем близко стоял очень красивый двухэтажный дом с богатым, недостроенным забором. Как раз там и застряла одна из собак. По всему было видно, что это был пёс породы восточно-европейской овчарки, а вторая обычная, простая сука сидела перед псом и, если бы не её маленький рост, то она закрыла бы его всего своим телом. Вид у них двоих был плачевным. Пёс, зацепившийся цепью среди труб и кирпичей, едва мог поднять голову. Так короток был оставшийся кусок цепи. Он жалобно смотрел горящими чёрными глазами и выл грубоватым, но приглушенным голосом. Другая собака как бы эхом повторяла его вытье. Все это Григорий видел из-за фонаря, что горел тут же на столбе. Звёзды уже тухли, и на горизонте понемногу прояснялось.

— Скоро рассвет. Странное всё же дело. Породистая собака на цепи, я в неизвестном месте, и этот чертов холод достал меня до самых моих косточек так, что даже двигаюсь тут с трудом. А что уж говорить о всём теле, о голове. Надо завязывать, бросать пить, и что-то менять в своей жизни, – Григорий сел съёжившись и обхватив голову размышлял дальше. – А что я могу изменить? Жена меня выгнала, как вот эту собаку. Хотя собака сама видно сорвалась с цепи и сбежала, а меня таки выгнали из своего собственного дома, вернее квартиры. Я понимаю двое детей и всё такое. Им конечно нужна жилплощадь, но я ведь тоже не собака. А как мне теперь застраиваться заново? Как? Здоровье то уже шибко подводит. А вот не пил бы, не подводило бы.

От этой последней мысли резкая боль пронзила его насквозь и, завязав всё в горле мертвым узлом, перехватило дыхание.

— Вот и сдохну я тут, скорее всего, под этим забором. Вот и кранты мне пришли. И правильно. Оно может и лучше так и для меня, и для семьи моей, и для мамы, и для этого всего чёртового мира.

Но умирать Григорию не хотелось. К боли добавился ещё и страх, и он судорожно пытался как-то выдохнуть. Для этого пришлось поменять свою залежавшуюся позу. Он выпрямил руки в разные стороны и еле-еле вздохнул. После этого, мало-помалу отдышавшись, когда стало легче, заметил, что и он, как собаки подскуливал.

— Вот и я друг всем по несчастью. А не сообразить ли нам на троих? Станет легче – я отвечаю. Жизнь наладится, наладится, – То ли говорил подшучивая, то ли продолжал думать Григорий, – А что, давайте знакомиться, друзяки. Я – Григорий, и тут он услышал насмешливое. – Да, Гриша, да, Гриша.

Это пёс вздумал насмехаться, сволочь!

— Ты прям, как тесть мой, чёрт его побери. Привела меня моя Катерина, чтобы познакомить со своим, так сказать будущим мужем. Я ему – Григорий, а он мне – «Да, Гриша, да Гриша» Я ему, дескать, насмешливо вы это как-то говорите своё: «Да, Гриша», а он снова своё – «Да, Гриша, да, Гриша».

— И ты туда же, пёс ты шелудивый, сволочь!

И опять ему в ответ:

— Да, Гриша, да Гриша.

Григорий взял первый попавшийся ему камень и бросил в сторону собак. Бросил и заплакал.

— Вот не хотите даже вы, собаки, признавать меня за своего. Я вам не компания, да? Вот и он не хотел. Насквозь меня видел, чёрт старый. Катька, конечно, баба дура, любовь там и всё такое, одним словом любовь…! Слепа…! Хотя знала, что я любил выпить уже тогда, но надеялась конечно, что она меня изменит, что её любовь горы перевернёт. Ага! Натура, она есть, милочка, натура. Она голуба требует, хоть я ей сто раз скажу, что я, дескать, Григорий, а она мне своё. «Да, Гриша, да, Гриша». Вот вы собаки этакие, вы не залаете громко-громко. Не позовёте своего хозяина. Ведь ищет вас небось. Боитесь? Вот и я боюсь тоже. Вот так, как сейчас в кустах сижу и выглядываю оттуда. Григорий я дескать, Григорий, а жизнь мне: «Да, Гриша, да, Гриша». Вот и сдохну я здесь хуже, чем собака в этих кустах, грязный, бездомный, больной и подонок в придачу. Да, знала бы Катерина, что выходит она замуж за подонка. С красоты, люба моя, воду не пить. Жизнь, она конечно дерьмо, ничего тут не поделаешь. Здесь выживают сильнейшие. А я кто? А я, милые мои, лох и слабак. Куда не сунься, везде облапошат и кинут. Да и пошлют ещё: «Пошёл ты, Гриша…!». Но вот Катерина же как-то живёт, да ещё и с двумя мальцами? А баба, она и есть баба, как кошка поганая, выживет по любому. Григорию снова стало невыносимо больно дышать, и он заплакал, а на его завывание отозвались собаки своим.

— А чего вам плакаться? Собаки вы по всему видно годовалые. Вот настанет утро, отыщет вас хозяин и миску с едой под нос подсунет, а мне вот никто и руку не подаст даже. Волка ноги кормят, хотя отказывают ноги, слышите, псы вы чёртовы? Отказывают у меня ноги. И дыхалка моя что-то совсем отказывает. Беда, да и ну.

— Мурик, Мурик, Маня, вы где? – послышалось вдали.

— Вот видите, ищут вас. А вы чё молчите? Отозвались бы.

Маня, та что не породистая, вильнула хвостом и было кинулась на голос, но потом остановилась, оглянулась на пса, завыла, и снова вернулась к нему.

— Что не идёшь к хозяину? Боишься может чего. Странный он у вас. Такого породистого пса держит с дворнягой, да ещё и на цепи. Ты боишься за этого своего Мурика? Да что ему будет? Иди, приведи сюда хозяина.

Маня завыла и, уже совсем никак, завыл Мурик. Видно, ему уже совсем было плохо.

— Что, совсем не в моготу, дружок? Но ведь спасаться нужно, а эта твоя дура, Маня, не понимает, что нужно делать. Вот так и моя Катерина. Сколько раз сидела возле меня пьяного, дурного и не знала, что делать. Хотя частенько меня на себе выносила из всякого дерьма. Любила. Долго любила и терпела, конечно, всю мою лапшу на свои маленькие хорошенькие ушки с локонами, что закрывали их. А я, бывало, отдувал эти локоны и целовал, целовал эти самые лучшие на свете ушки. А ей это знаете как нравилось? Всё прощала, всё терпела, а теперь любовь прошла, завяли помидоры. Горе мне, о горе мне. – Перед глазами стали картины одна хуже другой его пьяной жизни. – Э, рассказал бы вам, собаки, про свою собачью жизнь, да в другой раз расскажу. Не хочу сердце своё больное тревожить. Солнце уже всходит. Правильно боитесь. Вот проснутся от вашего вытья хозяева этого дорого особняка, будет вам. Не позавидую тому, что будет вам тогда. Там в кустах безопасно и не будет так грозно, как в жизни озноб ветра.

И вправду, из дома вышел здоровый лысый мужчина и ругаясь стал махать руками, а затем кидать в собак всё, что попадалось под руки.

Григорий хотел закричать: «Что ты, дескать, делаешь? Собак поубиваешь, чёрт лысый», но вместо этого залёг в кусты, крепко прижавшись к земле. Собаки громко залаяли и заскулили. Григорий смотрел из-за ветки, как Мурик рвался изо всех сил, а Маня закрывала его собой и грозно, с пеной у рта, лаяла на лысого толстяка. Вскоре на лай собак с криками: «Марик, Марик, Манюша, вот вы где» — подбежал хозяин собак.

— Сосед, зачем же вы с собаками жестоко так, ведь знаете, что это мои собаки. Ну отвязал я Мурика ночью, так это он учуял, что у вашей домашней собаки течка. Она в доме, а он то, дурак эдакий, всё равно сюда прибежал.

— Я не знаю, что там учуял ваш пёс, но вам не мешало бы следить за своими собаками, а то в следующий раз травону их и всё, мне эти потрясения ни к чему.

— Да вы уж извините меня, видно цепь придётся сменить теперь, да и ошейник не помешает. В жизни то всякое бывает, а насчет травить, так это вы уж слишком! Я оставлю вам свой номер телефона. Если что, можно будет позвонить.

— Я в гробу видел ваш телефон и ваших собак. Забирайте их, и вон отсюда, пока я добрый.

Хозяин собак молча подошёл к Мурику, размотал цепь и было уже двинулся от злополучного места, как заметил у Мани на лбу кровь. Присмотревшись увидел, что и шея её тоже вся в крови, а рядом на земле было большое чёрное пятно.

— Ах, горемыка ты моя любимая. Что, жизни своей не жалко? Прибежала бы на голос сразу, вот раньше бы и выручил вас, а то на смерть пришлось стоять. Ну пойдём родимая, пойдем. Дойдём что-ли? – та заскулила и поджав хвост пошла впереди, а за ней и хозяин с Муриком, но подойдя к кусту заметил лежащего человека и застыл. Собаки тоже остановились. Мурик жалобно смотрел на Григория, а затем подошёл и лизнул его руку.

— Уважаемый, а с вами-то всё нормально? Вы хоть живы? Да, вроде дыхание есть.

Григорий поднялся и сел, отдергивая от собаки руку.

— Всё хорошо, всё нормалёк, всё о-кей и даже очень замечательно, как видишь.

— Да, о-к, я вижу. А не хотите ли вы перевязать свои раны у меня, да и чайку заодно попить с утречка.

— А что покрепче не сыщешь? Что-то плохо мне, ох как плохо. Думал, и коньки уже откину тут. Горит нутро моё и сердце что-то шалит.

— Нет, спиртного я не держу, а на чай милости прошу.

— Да ты, я смотрю, добренький. Богатый, но добренький. Такого я в жизни ещё не встречал.

— Так вы идете, или как?

— А что? Я не против только запашок от меня, да и платье моё по-испачкалось барин. Это как?

— Это дело поправимое, уверяю вас, сэр. Что-нибудь, да и придумаем, – подмигнул ему странный человек и, уже отдаляясь от Григория, замахал ему рукой. – Давайте без дураков, айда в дом.

Дом у этого странного человека был не далеко. Может километр, но дался он Григорию тяжело. Ноги не слушались и заплетались. Коленки у него тряслись, и от этого ноги слегка подкашивались, но он старался не подавать виду и изо всех сил старался.

— А хозяйка-то не будет против такого гостя, как я?

— Нет хозяйки. Одинокий я.

— А я тоже одинокий. Ох, как я одинок в этой жизни! Выйду, бывало, из толпы. В городе смотрю на всё со стороны и думаю, вот, что я был в этой толпе, что не был, никому дела до меня нет. Все бегут как сумасшедшие, как с цепи по-срывались, вроде твоего пса. Вот сдохну, а толпа так и останется толпой, а я один без никого и ничего – в яму. Пропади оно всё.

— Так уж и никто. Неужто никого нет? Не старый ты ещё человек.

— Да, и жена есть на самом деле, и дети, но выгнала меня жена, уж год, как выгнала. Да и прокляла меня напоследок. Не верю я в эти проклятья, а знаешь, есть в них что-то. Вот уже год, а не могу ни бабы, ни работы найти. Ничего. Мать ещё есть. Жива ещё старушка, но она далеко.

— Что же не поедешь к ней?

— Так ведь старушка совсем. Восемьдесят ей, а я хоть бы себя потянул, не то что и её. Пусть уж сама там как-то. Да и совестно мне к ней в таком виде.

— Счастливый ты мужик, но счастья своего ты не понимаешь.

— Только вот этого не надо. Нотациями всякими сыт по горло. Вот где они у меня – и Григорий резонул себя рукой по горлу.

— Какие уж тут нотации. Завидую я тебе, товарищ.

— Григорий меня зовут. Григорий.

Хозяин собак подошёл к нему и протянул руку.

— А меня зовут Иван.

— Такое простое у тебя имя, а сам ты не простой мужик. Вот даёшь ты мне руку, скажи, не брезгуешь совсем?

— Я же сказал, завидую тебе, а насчёт брезгуешь, так ведь человек человеку руку подал. Это нормально. Это по Божески, и ничего в этом такого нет. Зачем ты так?

— Вот ты сюда ещё Бога вплети. Святой, святой Он этот Бог твой, а батюшка в церкви рассказывал, как смоковницу зачем-то проклял. Так, ни за что, ни про что. Плодов видите ли нет. Так мало ли на каких деревьях плодов нет. Проклинать их все, что ли? Совсем, как моя жена. Прокляла меня, и я усох в этой жизни.

— Иисус проклял смоковницу не за то, что на ней плодов не было, а за то, что она очень была похожа на ту смоковницу, что плоды приносила. А смотри-ка, за разговорами незаметно и пришли. Григорий, там под кустиком ключ от забора, подай-ка.

Григорий аж рот раскрыл от слов о смоковнице и от того, что ключи вот так под носом могут лежать. А дом был просто красоты неописуемой. Он нагнулся, поднял ключи и подал хозяину.

— На вот. Ты открывай, а я давай цепь подержу.

— Что ты. Тут и одной рукой делать нечего.

— У тебя что, Иван, всё вот так на честном слове – и ворота, и двери в дом что ли открыты?

— Двери не замкнуты, как видишь. Хоть и конец лета, но всё же ещё тепло, да и вышел я только собак найти. Хоть и пришлось часа два поискать.

Иван привязал собаку и пригласил Григория пройти в дом.

— Ты тут посиди маленько, а я Манюшу перевяжу, и тогда чай будем пить, – сказал это, как давнему знакомому. Взял бинты с зелёнкой, ещё что-то из аптечки и быстро вышел. Григорий огляделся. Комната была огромная. Очень богато обставлена, по центру стены красовался камин. Над роскошным диваном висело фото в резной рамке. На нем красовался улыбаясь Иван и видно его жена. Очень красивая и довольная женщина. Так смотрят только счастливые женщины, моя так никогда не смотрела. Вечно недовольная, вечно с претензиями, а эта вижу, какая фифа. Какая ты милочка не довольная, а всё равно, судя по всему, бывшая ты супруга, как моя Катерина, бывшая, – осматриваясь, Григорий даже не заметил, как вошёл хозяин.

— Розочка моя. Нет её больше. Уже год нет.

— Что, имя такое или кличка Роза? Разошлись что ли?

— Нет, просто болела и умерла. А звали её Розой.

— И долго болела?

-Долго, четыре года.

— Да ты чё? И ты, вот эти четыре года терпел? Ты что, бабу себе не мог найти другую в такие-то хоромы.

Иван резко развернулся и вышел из комнаты, а Григорий притих прикрыв рот рукою.

— Вот ведь точно говорят, язык мой – враг мой, – он вышел вслед за хозяином, смотря, как тот молча хлопочет вокруг чайника, выставляя на стол всякую еду, тоже молча присел на краешек кожаного уголка, что буквой Г опоясал стол. Иван разлил чай.

— Угощайся. Хотя знаешь, тебе бы не мешало руки сначала помыть. Ванна сразу налево.

Григорий вытер зачем-то руки о полы своего пиджака, хотел что-то сказать, но молча вышел и долго не возвращался. Вслед за ним в ванную зашёл Иван.

— Ты что тут? Умывальник найти не можешь?

— Нет, я его вижу, конечно, но открыть воду не знаю как. У тебя, вижу, всё тут навороченное.

Иван включил воду и молча вышел. Вода была теплая, и Григорию так приятно было мыть руки, что он ещё какое-то время задержался. Затем, наконец, вышел с мокрыми руками.

— Что же не вытер руки то? – Иван уже приветливо ему улыбался.

— Да, ни чё. Не пан поди какой, высохнут. А вот о салфеточку я и вытру, – вытирая, опять долго ерзал салфеткой, долго комкал её. Все это он делал смущаясь и краснея. Долго держал в руках мокрую салфетку и не знал куда её деть, потом положил рядом с чашкой и, наконец, сел за стол. От обилия еды у него стал ком в горле, и он вначале промочил его тёплым чаем, а затем протянул руку к бутерброду с маслом и сыром. Дрожащей рукой взял кусочек и жадно запихнул его весь в рот. Со рта сыпались крошки, Григорий смущался, пыхтел и один за одним засовывал бутерброды в рот.

— Слушай, Григорий, ты не смущайся так. Ешь на здоровье. Вот курица тушеная, вот печенье, варенье, мед. В общем всё, что твоей душе угодно, ешь на здоровье. Я рад, что хоть кто-то съест эту вкусную еду сегодня. Я ведь уже давненько не разделял ни с кем трапезу.

— А я так каждый день готов её с тобой разделять слышишь? – и Григорий стал уже нагловато пихать всё себе в рот без разбору, как давно уже не евший человек. – А ты усынови меня, что ли. Вон сколько жратвы пропадет.

— Я думаю, тебе это будет ни к чему. У тебя, небось, свои сыновья есть.

— Есть сын и дочка. Это точно есть. Они с матерью остались.

— Где же они теперь живут?

— Здесь, в городе. В однокомнатной квартире. Её, как известно, не поделишь. Вот я и без дома остался. Была бы хоть двушка.

-Та хоть и двушка. Не знаю, бился бы ты за свою комнату. По-моему, для жены и двух разнополых детей, двухкомнатная квартира не решение проблемы.

— Тебе легко говорить имея тут: сколько тут у тебя их, комнат 5, не меньше. О таком доме любой может только мечтать.

— Не всегда так было. Не всегда. Мы, с моей женой, жили 3 года с моими родителями в их тоже не малом доме, но человек творит мир вокруг себя и себя тоже творит в этом мире. Вот мы и сотворили этот дом для своей семьи, хотя детей нам Бог не дал.

— Слышишь, опять этот твой Бог. Ты прекращай, меня это бесит. Бог дал, Бог взял – пусть этот бред будет для нищих и убогих. На этих словах Григорий споткнулся и опустил глаза.

— Вот то-то, друг мой, то-то. Одни что-то создают, строят, а другим достаточно в этой жизни бухла и тёлок. Вот ты говоришь: «Мог найти другую», а ведь я любил свою жену и никто другой мне не нужен был. Всё тепло своего сердца и души я хотел отдавать только ей одной. Тебе никогда никому не хотелось отдать своё тепло?

— Тебе легко говорить, сидя в тёплом доме по евростандартам, а когда выживать приходится, то тут уже своя рубашка ближе к телу, или скажешь нет?

— Скажу, что нет! Если человек не научится отдавать себя другим, заботиться и думать о других, то он уже не человек. Смысл жизни человека в служении другим.

— Ага, ты ещё скажешь, что вот, дескать, и политики наши тоже слуги народа, а сами жируют, а народ где? Смысл жизни, я бы сказал, найти свою дорогу в этой жизни, и дороги в ней для меня тоже нет. Всё уже занято другими.

— Ты ещё скажи, занято такими, как я.

— И скажу. Не верю я, не верю! Вот, как Станиславский, не верю я в твоё это добро, в сердце твоё доброе и душу хорошую не верю! Среди волков жить – по-волчьи выть, и выживать, выживать здесь надо. А ты говоришь – служить, любить и быть хорошим. Это всё одни разговоры, на деле не так.

— Дороги все действительно заняты, но никто не мешает человеку создать свою дорогу, научиться созерцать этот мир, познавать его, делать и создавать себя в этом мире, научиться творить, общаться с этим миром и жизнью. Думать не только о себе, но и о ближнем, о вечном, о жизни с большой буквы. Это всё называется по-человечески жить, но для этого нужно сначала стать человеком, научиться получать от этого удовольствие.

— Всё красиво говоришь, всё красиво! Даже сердце залилось. В тёплом, красивом доме по-другому, лучше просто не скажешь!

— А мне, если хочешь знать, после смерти Розы, так одиноко в этом доме! Я правда, что-то разошёлся сегодня, развёл философию, а сам ведь тоже раскис. Вот умом всё понимаю. Я всегда знал, поверь, куда себя деть, что делать, а теперь хожу, как многие ходят по земле, не знают куда себя деть и что делать. Я сейчас только одного у Бога прошу, найти выход и выжить оставшись человеком.

— Все в этой жизни, Иван, выживают. И каждый по-своему. Главное научиться делать здесь одно что-то, чтобы жизнь удалась! И она у тебя удалась. У тебя есть всё. Деньги, дом, богатство, а всё остальное наладиться. Вон какой ты молодец! Весь холёный, пахнешь, а одет-то как! Просто франт! Та любая на тебя кинется. Не то, что я в своих лохмотьях.

— А знаешь, что? Давай меняться. Мне в этом доме всё равно без неё жизни не будет. Я даже вообразить себе не могу, что здесь будет другая женщина.

— Как меняться? Ты что на улицу пойдёшь, а я здесь останусь?

— Нет. Ты сюда переедешь со своей семьёй. Женой, детьми и мамой. Комнат здесь семь. В общем, всем хватит, а я – в однокомнатную, где живёт твоя семья. Только у меня будет одно единственное условие. Ты ни капли в рот не берёшь спиртного и один раз в неделю ходишь со мной в церковь.

— О, это уже два условия. Мне нужно подумать. Хотя мои, конечно, будут на седьмом небе от твоих семи комнат. Я согласен. Но только тоже с одним условием, ты моим ничего не рассказываешь о своём для меня подарке. Как, по рукам?

— Пусть будет так. Но если ты нарушишь условия, всё вернётся на круги своя. Поэтому пока документы оформлять не будем. Своей семье меня представишь как дальнего родственника, чтобы я был вхож в твою семью и заодно навещать своих собак. Я их выходил. Они очень болели чумкой, и теперь они мне очень дороги, понимаешь?

— А что, я согласен. Теперь я полный хозяин этого всего, а ты – мой бедный дальний родственник, которого я приютил в своей однокомнатной квартире. Меня беспокоит только одно, как я теперь буду платить за эту махину и отапливать её зимой. Это же сколько деньжищ нужно.

— А ты кто по специальности? Не забыл ещё?

— Я? Я мастер по холодильным установкам, но устроиться на работу вот уже два года не могу.

— А я тебя устрою на хорошую работу, и у тебя на всё будет хватать. Только помни наше условие. Всегда помни. А на первое время я тебе тоже дам средства. Переезды и все остальные хлопоты я тоже возьму на себя. Семье своей скажешь, что компании, в которой ты работаешь, предоставляет всю эту прелесть, до тех пор, пока ты будешь работать в этой компании. А там одно условие – не пить и ходить в церковь.

— Ты что же думаешь, я нехристь какая? Я иногда хожу в церковь.

— Тем более. Только теперь придется тебе ходить туда немножечко чаще. Лады? Еще одна мелочь. Церковь эта христианская, но протестантская. Слышал о такой?

— Да что за разница, что это за церковь? Все дороги ведут в небо или Рим, или куда там ещё. И моя дорожка кажется нашлась. А ты всё это серьёзно? Без дураков?

-Что за разговоры, Григорий. Прям сейчас и начнем преображаться и возрастаться в образ и подобие Божье. Ты когда последний раз смотрел в зеркало?

— Год назад

— Даю минуту, чтобы ты в последний раз посмотрел на себя в зеркало. Запомни себя хорошенько и прям сейчас изменим твою внешность.

— Что? Это как? Я какой есть, такой и есть. Никакой пластики, – разглядывая себя в зеркало недовольно встал Григорий.

— Ну и дурак ты всё же. Тебя прям сейчас побреют, помоют и оденут по-человечески. Хотя да. Помыться ты можешь сам?

— Без вопросов. Конечно могу. Что? Прямо сейчас?

— Да, вот милости прошу, уже твоя ванная комната.

Что тут началось! Пока Григорий был в ванной и в махровом пушистом халате вышел оттуда, то увидел Ивана, очень просто одетым, а рядом с ним дамочку и мужичка выхоженных. Вот и начали эти двое им заниматься. Да так занимались, что уже через три часа он был совсем другим человеком. Иван всё это время смотрел на эти колдовства преображений и с очень довольным видом попивал кофе. Когда всё было готово он снова предложил Григорию посмотреть на себя в зеркало. Что тут говорить, из уличного бродяги теперь на него смотрел превращенный в репрезентабельного человека мужчина.

— Да, красоту ничем не испортишь. Да, Ваня?

— Да, Гриша. Теперь, что, поедем к твоим, и эти двое помогут им собраться. Машина уже ждёт. А пока они приедут сюда, тут уже тоже будет всё готово к их приезду.

— Слышь, Ваня. Я могу тебя попросить не называть меня Гришей, а только Григорием всегда, как это было до сих пор?

— Хорошо, без проблем, Григорий. Ты мой аж-аж троюродный брат и к тому же очень успешный брат. Так что всё очень органично.

Через час Иван и Григорий подъезжали к дому, где жила Катерина с детьми. Они сидели рядом с водителем беленькой блестящей «Газели», а креативная парочка устроилась на лавочке в будке. Все благополучно подъезжали к подъезду.

— На каком этаже квартира?

— На первом. Вот окна прямо. Она, конечно, не мёд вам будет. Холодно. Полы очень холодные.

— Не вам, а тебе. Ты что, провалить всё хочешь? А первый этаж это же так здорово! Можно будет за счёт балкончика улучшить, так сказать, жилищные условия.

— Это как?

— Очень просто. Я вижу, балкончика тоже нет, так я его пристрою. Вот так в круговую и пристрою, квартира то угловая. Из одной комнаты можно сделать целых три.

— Вот это ты даёшь парень! Вот так на пустом месте уже творишь. Вот так чудеса!

Остановились и уже через минуту были у двери квартиры номер семь.

— Слушай, Григорий, а мне всё начинает нравиться, особенно номер семь.

— Номер, как номер. Не понимаю, что в нём особенного.

— Не скажи. Семь это номер полноты, достатка, благополучия

— Ага, давай, впаривай. Что, ты будешь звонить, или как?

— Какая разница, кто будет звонить. Только смелее, слышишь? Это ведь твой звёздный час. Жене скажешь, что за этот год устроился на хорошую работу. Имеешь дом, достаток, зарплату хорошую. Их хочешь сделать … Как твою жену зовут?

— Катя.

— Так и говори, хочу тебя, Катя и наших детей сделать счастливыми, и жить я без вас не могу, и света оного, мне без вас нет. Всё понял?

— Понял, то понял. Да вот только я боюсь. Эх, выпить бы напоследок. Видишь, руки трясут.

— Ничего, уговор есть уговор, а это жена воспримет как волнение. Не бойся же звони.

Григорий нажал звонок и держал его, пока Иван не убрал легонько его руку со звонка. Дверь распахнулась и на пороге появилась перепуганная, с растрепанными волосами, однако очень приятная и даже красивая женщина. Минуту она смотрела уставившись и ничего не понимала. Наконец Григорий выдавил из себя:

— Я тут, Кать, год работал на хорошей работе, и это… хочу вас с детьми сделать счастливыми.

Катя перебила его:

— Это что за маскарад, Гриша? Ты чего добиваешься? Одел пиджачок с чужого плеча и, как всегда, выдаёшь желаемое за действительное.

— Ну почему сразу с чужого плеча? Вот Ваня, он скажет. Ты его не знаешь, а он скажет тебе. Это мой дво…, нет троюродный брат.

Катя рассмеялась.

— Какой ещё брат. Я не верю ни одному твоему слову. Убирайтесь все, а то в милицию позвоню.

В разговор вмешался Иван.

— Катя, вы действительно меня не знаете, а между тем, мы случайно встретились с вашим мужем, и как потом оказалось, моим братом, куда он устроился мастером, а я уже там работал помощником. Вот так разговорились слово за слово, а когда узнали, мы были очень счастливы. Ведь одному в жизни очень тяжело, и теперь мы вместе работаем, дружим и во всём поддерживаем друг друга. Теперь у Григория новый дом от нашей фирмы и он хочет, чтобы вы жили вместе с ним.

— Как новый дом, а как же квартира?

— А что квартира? Я пока поживу в ней, а если что, вы всегда можете вернуться в нее.

— Ага, ещё и квартиру хотите забрать. Ну и сволочь же ты, Гриша.

И дверь захлопнулась.

— Вот видишь, Ваня, какая стерва. Ни в жизни не поверит. Да, если честно, я и сам не могу во всё это поверить.

Иван достал телефон, отошёл в сторону и минуты три с кем-то говорил. Затем он подошёл к Григорию и довольный сказал:

— Давайте подождем на лавочке у подъезда. Всё уладиться.

Все отошли к лавочке и присели. Говорить никому не хотелось. Ложь стояла между всеми. И каждый пытался себе объяснить. Вдруг к лавочке подбежали мальчик лет семи и девочка такого же возраста, а может немного старше.

— Папа, папочка. Ты пришёл. Мы ждали тебя. Всегда ждали. Ты такой красивый. Ты самый лучший. Ты будешь теперь жить вместе с нами?

В окно смотрела заплаканная Катя. Григорий отошёл за дом с детьми и там на детской площадке играл с ними, а Иван, дождавшись посыльного с бумагами, снова позвонил в дверь номер семь и, на этот раз, поговорив с Катей минут пять, вышел из подъезда и громко позвал Григория с детьми.

— А что же братва? Что ты, Григорий стоишь? Давайте быстрее загружаться и начинать новую жизнь. Эй, брат, я знаю, ты же давно хочешь сделать счастливой свою семью. Или передумал?

Креативная парочка, Катя, Иван и Григорий быстро собрали пожитки в узлы и сумки и погрузив всё в «Газель» отъехали от подъезда. Дети, ничего не понимая, всё это время суетились со своими игрушками, но сейчас были рады и счастливы, что едут жить к папе. Когда же приехали на место и Катя с детьми увидели дом, собак, что ничего не понимая лаяли, а потом и то, что в доме, то Катя просто усевшись на стул в прихожей, плакала, а дети бегали и шумели так, что дом наполнился и смехом, и криком, и слезами, и строгими глазами Григория призывающими к порядку, наконец все успокоились. Надвигалась ночь, и поужинав так называемой новой семьёй из пяти человек, остались все довольны. Иван взял ключ от квартиры номер семь и стал прощаться:

— Что ж, ребятки, я ухожу, но буду приходить к вам и к нашим собакам

Никто не обратил внимание на слово нашим. Дети закричали:

— Собаки, собаки. Хотим познакомиться с собаками

— Их зовут Амур, или Мурик и Маня или Маняша. Они хорошие, добрые псины. Вам понравятся.

Все вышли на улицу, провожая Ивана и раздавая на все бока комплименты собакам.

На новом месте Иван чувствовал себя всё также одиноко, но здесь ему хотя бы было легче, что здесь ничего не напоминает о его Розе, и это была новая жизнь. Теперь не нужно было постоянно жить в ожидании, что откроется дверь, и зайдёт она, а иначе просто не может быть. Здесь была другая дверь, другая комната, и ей, Розе, в чужой квартире нечего было делать. Он просто потерялся в одной чужой квартире. Постепенно построились две новые комнаты под видом балкона. Это был такой балкон с летними комнатами, пока без отопления, но там Иван отдыхал, читал и даже пил чай одевшись тепло и зимой. Здесь ему было легче жить и дышать. С Григорием он встречался часто и на работе, и в его, в своём бывшем доме. В церковь они ходили не вдвоем, как предполагалось, а всей семьёй. Катя с детьми тоже захотела ходить.

— Куда Гриша, туда и мы. Что же мы без него? Ему ведь, вон как тяжело на работе, весь аж почернел, а мы для него его семья, его опора.

Так и ходили все вместе. Кате там очень нравилось. Особенно внимательно она слушала проповеди, а затем и в служении принимала участие.

Прошло полгода. Григорий всё чернел и чернел. Он раздражался по всякому поводу. Стал неразговорчив и злой. В церкви сидел отрешённо, а иногда просто спал. Однажды Иван спросил его:

— Ты так до сих пор и не нашёл себя? Ведь мечта твоя сбылась.

Григорий перебил его:

— Найти себя, сделать себя, создать себя, возродить себя с Божьей помощью, принять себя, как ты есть и, оставляя всё плохое, преображаться в образ Божий, принять план Божий на себя. Да не хочу я этого, Господи, не хочу!

— А чего ты хочешь, Гриша? Какая у тебя теперь мечта?

— А знаешь, Ваня, всё очень просто. Моя мечта напиться, лежать в кустах и слушать вой твоих чёртовых собак.

— Но ведь это же дорога в никуда, в могилу. Тебе лечиться надо. Ты сумасшедший человек.

— Да, да, я помню, Бог есть и путь, и жизнь, и свет, и жизнь, и любовь, и даже Он есть Истина, но мой путь не совпадает с путём Божьим. И что мне теперь делать? Лечиться я не хочу, и я – сумасшедший человек.

— Что я могу тебе сказать? Какого совета от меня ждёшь ты? Даже Бог, который может всё, не может спасти тебя без твоего согласия.

Иван развернулся и пошёл прочь от Григория с тяжёлым сердцем и со слезами на глазах. Он долго не мог уснуть.

— Может зря я его так оставил, может грубо с ним обошёлся?

Эти мысли ему не давали уснуть, а утром позвонила Катя и сообщила, что Григорий, напившись до чертиков умер в кустах у магазина, в котором покупал спиртное. Не выдержало сердце.

— Не выдержало, не выдержало, не выдержало.

Повторял и повторял Иван, и ему было так больно, словно умер его родной брат. У него тоже разболелось сердце. Там занозой засело чувство вины. За что? За всё, что случилось. После похорон, Иван долго не мог прийти к Катерине с детьми. Ему было тяжело пересилить себя. Угрызения совести не давали покоя ни днём, ни ночью. Наконец Катя сама позвонила ему и попросила навестить их.

Когда он пришёл, они долго молча пили чай. Пересилив себя, Иван спросил:

— Дети в школе?

— Да, в школе. Они понемногу начинают приходить в себя.

И снова тишина. Долгая мучительная тишина. Иван вышел из-за стола и подошёл к окну. Там была улица, по которой Розочка возвращалась с работы домой. Он не выдержал и отвернулся.

Катя сидела за столом и молча плакала. Она была такой беззащитной и жалкой. И как Ивану было понятно её горе. Он подошел и нежно погладил её руку, она резко поднявшись, бросилась ему на грудь и громко зарыдала.

— Поплачь, родная, поплачь, не стесняйся. Ты извини меня. Это я во всём виноват. В тот день я резко поговорил с Григорием. Не так нужно было. Не так!

— Ты не можешь быть виноватым и ты не можешь резко разговаривать. Я ведь всё знаю. Всё знаю, Ваня. Всё.

— Откуда?

— Он, Гриша, за день мне всё рассказал. Да я и сама догадывалась. Пиджак с чужого плеча, он и есть пиджак с чужого плеча. Я знала, что он долго не выдержит. Понимаешь, Ваня, я очень хорошо знала своего мужа.

— Да, да, я свою Розочку тоже.

Катя перестала всхлипывать, плакать и тихо сказала:

— И про Розу я тоже знаю. Что же теперь будет? Может, мы назад переедем – домой?

— Нет, Катя. Ваш дом здесь, а я буду помогать вам. Гриша ведь стал для меня не чужим человеком, да и вы тоже.

— Как же так, Ваня? Разве может такое быть?

— А ты сама как думаешь?

— Да я сама давно считаю тебя родным.

— Вот видишь, всё останется по-старому. Я буду навещать и помогать вам, да и собаки мои тут живут.

Не твои, а наши собаки. Дети и я очень их полюбили. А разве можно их не полюбить. Они ведь как люди – всё понимают. Я, если честно, из-за собак и стала догадываться обо всём.

— Как это?

— Ведь они считали тебя, Ваня, своим хозяином, а не Гришу. Пиджак с чужого плеча, он и есть пиджак с чужого плеча.

Она снова заплакала и отвернулась.

— Ну, всё, Катя, я пожалуй пойду. С детьми встречусь в следующий раз. Тяжело мне сегодня очень.

— Да, да. Иди с Богом. Пусть Господь тебя хранит.

— И тебя тоже.

Иван захлопнул дверь, и это уже не была его дверь, пошёл вниз по ступенькам, и это уже не были его ступеньки. Ему страшно захотелось домой. К себе домой!

Татьяна Дейна